На 87-м году жизни скончался великий сатирик Михаил Жванецкий, «дедушка советского стендапа», как его теперь называет молодежь. Месяц назад он объявил об окончании карьеры: мол, «стареть надо дома».Последний раз мы общались на рубеже 2017 и 2018 годов, вместе подводили итоги непростого, как казалось тогда, года. Сегодня мы вспоминаем тот разговор. — Скажите, вам, сатирику, комфортнее было писать в советское время или сейчас лучше пишется? — Мне было, конечно, комфортнее в советское время. Потому что было всё чётко, было ясно. А самое главное — я был моложе, и мне активно не нравилось всё. Поэтому, конечно, писать было гораздо комфортнее. — А сейчас всё нравится? — Сейчас? Сейчас… Сейчас — вот эта неподвижность, напоминающая небо над Москвой. Неподвижность власти такая, что вызывает желание стукнуть снизу палкой туда: что там у них происходит? — Со «стуком снизу», как писал Станислов Ежи Лец, власть и сама неплохо справляется: всё время кажется, что вот он — низ, но снизу опять стучат. — Точно-точно! И знаете, у меня такое ощущение, что от этого и погода такая всё время бесконечная. По крайней мере — в Москве. Вот Питер, вы знаете, стал гораздо более солнечным городом. — Вы тоже заметили? — Да-да-да! В сравнении с Москвой. Москва — она абсолютно тёмная. Небо — цвета земли, земля — цвета неба. Всё вместе напоминает слегка могилу. Ну что тут делать? Садишься в самолёт, отлетаешь за пределы города, а летаю я много, — и уже голубое небо. — Вся остальная страна вам нравится больше, чем Москва? — Вся остальная страна как-то веселее. Она как-то живее. Но у меня работа существует, в Москве я могу встречаться с людьми, здесь приходят какие-то идеи на ум. Но два с половиной месяца в году я живу в Одессе. И вот там идёт жизнь! Там идёт жизнь, там есть друзья — такие же пожилые, как я. Кстати, вы заметили, что друзья пожилыми не бывают? Они бывают давними, но никогда не бывают старыми. И встречаешься с ними, попадаются женщины, поклонницы… И мы всё время говорим о том, о чём говорили и раньше — в молодости. — Я помню времена, когда вам было над чем шутить. А сейчас наши политики, наша Дума с её законами перешутят любого юмориста. Они вам хоть что-то оставляют? — Да какой там у них юмор… Нет, полная неподвижность. И это меня больше всего потрясает. — У меня есть любимая ваша цитата: «Наши беды непереводимы». Было время, когда мне казалось, что этот ваш рассказ уходит в прошлое. — Да, так казалось в 1990-е годы. — Но нет, опять и «беды непереводимы», и «не сыр, а сыворотка». Я читала ваши последние вещи, но мне кажется, что ваши рассказы 1980-х годов получили новую жизнь. — Что значит — «кажется»?! Это «кажется» и публике, которая как раз им больше всего аплодирует: «Надо же, какой талант, как он это успевает подмечать?» Люди не понимают, что написал я это давным-давно. Читаю сейчас — абсолютно актуально. Страна поворачивается. Я стою неподвижно, а страна поворачивается — она уже сделала круг. И самым большим успехом на концертах пользуется моё заявление о том, что я не понимаю, каким образом в стране опять возобладали «антисоветские» настроения. Советского Союза нет, а «антисоветские» настроения процветают. — Я правильно понимаю, что вы имеете в виду настроения «антисоветские» по духу, а не против СССР? Потому что к Советскому Союзу как раз отношение у людей всё больше ностальгическое. Особенно у тех, кто в нём не жил. — Понимаете, казалось бы, жизнь — она всё лучше. Захожу в магазин — вроде всё есть. Промтоварный, продуктовый — я по-прежнему их так называю. Всё есть, очередей нет, казалось бы — мы должны быть довольны. Но вот поднимается какая-то такая сила… С одной стороны, она называется «патриотическая». С другой стороны, она называется «русская». С третьей стороны, какая-то она такая кондовая… Вот поднимается она — и от этого становится так тошно… Патриотизм — он же вообще не может быть профессией. Он должен с кем-то воевать, он должен кого-то ненавидеть, он не может никого любить. И все эти разговоры «мы любим нашу страну» кончаются тем, что «мы ненавидим весь мир». — Дело Улюкаева, дело Серебренникова, митинги с арестами, законы об иностранных агентах — как вы на них-то реагировали? Здесь есть какая-то пища для сатирика? — Я реагировал на всё это как на неразбериху. Но я не могу здесь быть точным в оценках. Вот каким образом возникло дело Улюкаева? Каким образом возникло дело Серебренникова? Вдруг это так и происходило, а вдруг их судят правильно? Ведь уверенности нет ни в чём. — Зато есть уверенность, что нашим следующим президентом будет Путин. — Да, вот в этом есть уверенность. Эта высокая предсказуемость выборов — это я и имею в виду, когда говорю о неподвижности. Да — утвердить статую на том же месте. — Вы много выступаете за границей, из Лондона только что вернулись. А кто там ходит вас слушать, если «наши беды непереводимы»? — Если говорить о Лондоне, там приходят люди богатые. Это богатые русские. Как публика они похуже. — Похуже? — Они — да. Они живут хорошо. Они не готовы реагировать. Они приходят, но публика такая… Сдержанная. Им ближе, по-моему, что-нибудь музыкальное. Вот что-то такое для корпоратива. Или что-то такое вроде «Камеди-клаб». Мой репертуар, то, о чём мы с вами сейчас говорим, им неинтересно. — Но они ведь всё равно приходят, на ваших концертах полные залы. И они знают, на кого идут. — Потому что и я знаю, кто ко мне придёт. Я корректирую репертуар. Юмор там — «врач и больной смотрят друг на друга с одинаковой надеждой» и так далее. Одесские шутки идут очень хорошо. Хотя авторов их уже нет, у меня в записной книжке осталось восемь одесских номеров. Но я говорю не обязательно о политике. Да мне и самому о политике тошно говорить. Вот вы спрашиваете — я говорю. А так... что о ней говорить? Она неизменна, она неподвижна, она такая, какая есть. — Нынешние российские зрители вас лучше понимают? — В России — прекрасно. Пермь, Екатеринбург — это прекрасно. Люди, которые приходят в зал Чайковского, прекрасны. Даже в «Крокус-сити», где ты говоришь куда-то так, что ощущение, будто зритель находится под одеялом. Потому что я не слышу обратной реакции. Но даже там хорошо. Я чувствую, что они всё понимают и воспринимают. Мы там просто весело проводим время. Беседовала Ирина Тумакова, «Фонтанка.ру» Конституция Самое острое, что я слышал,— это чтение нашей Конституции по радио. Страшно будоражит и делает человеком. Это сильнее Чехова и Достоевского. Это не то, с чего можно брать пример. Это можно потребовать для себя. Лично. Дадут или нет — не скажу. Но требовать обязаны. Художественным произведением вы можете восторгаться, наслаждаться, любоваться, даже питаться, но не можете требовать его для себя. А когда вы слышите то, что вам обязаны предоставить… Потому что вы есть. Не хуже всех. Не хуже других. Не хуже любого. И что самое главное — не лучше другого. Вы можете требовать для себя то, что там есть. Там всё для вас. К тому, что в Библии,— надо стремиться, очищаться, улучшаться, и вы всегда в начале пути. Когда бы вы ни открыли и в каком бы месте. Для Библии вы должны измениться. Для Конституции — нет. Нет! Нет! Она даёт всё такому, какой вы есть. Здесь и сейчас. Она просто и внезапно говорит вам, что вы — человек, исходя из чего вы обязаны и вам обязаны. Исходя из чего вы можете не только думать, но и говорить — высказывать своё. И вас не касается, совпадает это ваше не с вашим, с общим, с соседским, с принятым, даже с полезным или приятным. Вас не касается. Вы свободны, одиноки. Вы мыслите и говорите. Вокруг вас довольно плотно к телу то, что называется вашей свободой. Ваша свобода может касаться, но не пересекаться со свободой другого человека. Во всём равного вам. У него может быть скверный характер, он может быть чёрен, немыт и безног. Он во всём равен вам. Всё остальное — обслуга. Ваша обслуга — это власть, полиция, милиция, таможня, медицина, дорога, стройка, армия. Всё это — сервис — не власть. Власть… Это вы, я, он, миллионы «я», «я», «я», собранные в голоса, в население. В два-три мнения, где большинство есть глас Божий. Ваш одинокий независимый голос, плюс мой, плюс Ларисы, плюс Тани, плюс отца, плюс, плюс. Голоса складываются и раскладываются. В Думе наши голоса. Как они выглядят, так они выглядят. Это мы, собранные в пучок. Президент, собранный из нас, которому внятно сказано нами в большинстве своём: мы хотим, чтобы ты был первым. Это не значит, что ты лучший… Мы выбрали из тех, кто поднял руку, из тех, кто предложил себя. …Дай себя сменить. На другого человека. Пусть он будет хуже. Он принесёт главное — уверенность во власти народа, состоящего из мыслящих существ. Народ убедить легко. Каждого из нас — очень сложно. Смена власти — желание каждого из нас… Для того, чтобы над всем, выше Библии, выше религии, выше здоровья была эта книга — Конституция нашей страны. Паровоз для машиниста (1986)