Почему Кремль предпринимает такие усилия, чтобы прямо не реагировать на запрос снизу В России крайне редки такие вещи, как недавняя отставка премьер-министра Румынии, случившаяся на волне антикоррупционных протестов, уход гендиректора Volkswagen в связи с «выхлопным» скандалом или уход спикера американского конгресса Джона Бейнера. Понятно, что у перечисленных поступков, как и вообще у большинства отставок, есть сложные и совсем не идеалистические причины. Но все перечисленные, во-первых, не стрелочники, и, во-вторых, их поступки есть признак возможности личной политической ответственности в их обществах. За пожары, аварии, ошибки при ликвидации последствий природных катаклизмов, политические ошибки и даже за гибель людей в катастрофах и войнах ответственность в России несут в лучшем случае стрелочники. В этом нет никакой новости. Это даже не критика, а констатация некоторой традиции. Чиновники находились в особых отношениях с законом в имперской, советской и сегодняшней России. Ответственность по закону наступала для них в самую последнюю очередь – после того как центральное правительство (не технократическое, а настоящее – Зимний дворец, Кремль) решит, кто именно будет нести ответственность и какую. До революции чиновники были слугами царя, при СССР – слугами партии-государства, в нынешней России они служат мамоне и другим богам, имен которых мы даже не знаем. Наверняка среди них есть и какие-то существа, связанные с общественным благом: все-таки общественные блага, пусть и как побочный продукт, в некоторых количествах достигают конечного потребителя. Системе при этом важно, чтобы конечный потребитель не мог прямо влиять на производителей благ. От редакции: Сирия и катастрофа Теракт как следствие и причина Как Кремль реагирует на основную версию катастрофы российского А321 Это центральная особенность российского государства. Именно поэтому Кремль предпринимает такие усилия, чтобы прямо не реагировать на запрос снизу, – это касается и расследований Фонда борьбы с коррупцией, и запроса на честное расследование других уголовных преступлений, таких как нападение на журналиста Олега Кашина. Это касается даже проблематичных для центральной власти сообщений журналистов, как в истории с публикацией Reuters о дочери президента. В российском случае главная монополия государства распространяется не столько на насилие (это веберианское понимание – слишком западное), сколько на правду. В русской истории правда принимала самые разные формы – от самодержавия и православия до коммунистической идеи, но всегда оставалась ключевой ценностью, приверженностью которой и определялась лояльность слуг. Структурно все осталось, как было, только правда выродилась. Она выродилась не столько в ложь, сколько в подвижную картинку на экранах – телевизионных, телефонных и проч. Это политически-технологическая правда – гибкая и максимально удобная для правителя. Удержанию этой управляемости и посвящены основные усилия государства, что включает и вполне настоящие, невиртуальные войны, которые ведет Россия. Цена поддержания монополии на правду растет, она требует все больше силы, в том числе военной. Но у правды есть одно важное свойство: она выражается словами и делами, а монополии на слова и дела у государства нет. Ведомости